Российские интеллигенты в поиске истинной веры

Знаменитый адвокат и оратор Плевако, врач Апраксин, были всесторонне образованными людьми, с глубокими познаниями, в том числе в вопросах религии. Принадлежа к Синодальной церкви, они тяготели к старообрядчеству, видели в нём искренность и Дух Божий. Воспоминания их современников заботливо сохранил журнал «Церковь» 1911 года.

К типу старообрядцев можно отнести всероссийскую знаменитость, московского Демосфена, Ф. Н. Плевако. О нем дает чрезвычайно интересные сведения ученик его — В. А. Маклаков. «Религиозная экзальтация в детские годы — не редкость; но Плевако, говорит о нем В. А., — сохранил ее в юности, когда обыкновенно человеческая душа проходит полосу неверия и отрицания; его товарищи по студенчеству помнили, как и в ту пору Плевако покидал пирушки для церкви, любил вставать с петухами, чтобы не опоздать к ранней обедне. Позднее я видел сам проявление этой глубокой религиозности, видел, как он возил с собой маленький образ, вешая его над постелью даже на железной дороге; по дурной привычке, входя в его комнату, не дожидаясь ответа на стук, не раз заставал его в позе, которая не оставляла сомнения в том, что он делал; видал, как он уходил помолиться в маленькую церковь, где бы его не узнали, где бы он мог остаться никем не замеченным». Покидать пирушки для церкви, вставать с петухами к богослужению, иметь в своем доме молельню, возить с собой иконку; что это — невежество, фанатизм, обрядоверие? Или глубокая религиозность, искренняя преданность церковным установлениям? Знаменитый Плевако был пообразованнее тех добровольных и присяжных судей, которые во всем, что делают старообрядцы, видят одно невежество и обрядоверие. Тот же Маклаков свидетельствует, что Ф. Н. Плевако непрестанно пополнял свои и без того глубокие и всесторонние познания. В дорогу он брал с собой не легкое чтение, а Куно-Фишера, Канта, Менгера, Еллинека. Он зачитывался и серьезными произведениями. «Право, философия, история, героическая повесть религиозной истории, крупные люди, крупные события, мировые идеи, — таков был тот мир понятий и образов, в котором Плевако жил, на котором он воспитывался, который привлекал к себе его мысль и внимание; эти интересы и помыслы настраивали его на более высокий тон, чем тон обыденной действительности, внушали ему другие точки зрения, другие оценки, чем те, на которых строится современность». По свидетельству В. А. Маклакова, «личность Плевако так сложна, что одолеть ее одному не под силу». «Он долго останется какой-то загадкой, чем-то единственным, чуждым нам по душевному складу, но и бесконечно дорогим, волшебником, умевшим навевать на нас настроение, которое жизнь в нас задавила, ключ к которому мы потеряли, но которым мы с радостным и благодарным изумлением вдруг на время от него заражались». И этот интересный сложный человек был глубоко религиозным, старательно хранил заветы Церкви, соблюдал ее уставы и обычаи. У него было естественное тяготение к старообрядцам, сродными ему по своему духовному облику, он искренно и горячо любил старообрядчество. «Он был, — рассказывает о нем Маклаков, — ревностным защитником старообрядчества, отстаивал их права и на проповедь, и на имущество, воюя против притязания воинствующего  православия — и делал это не по беспринципности, как многие говорили, а, напротив, во имя того самого принципа, которым было для него его религиозное чувство. Уважение к старообрядцам сидело в нем очень глубоко, я помню, как задолго до указа 17-го апреля, советуясь с ним по какому-то делу, я несколько раз употребил слово «раскольник», он мне сказал: «Вот слово, которое я никогда не употребляю и советую вам из словаря исключить. Говорите просто: старообрядец — это и правильнее и приличнее». Плевако просто по недоразумению или по непонятному капризу судьбы состоял членом синодальной церкви. По своей набожности, усердию к уставным службам и истовой обрядности, по своему отношению к святыням церковным он был подлинным старообрядцем. Как и Хомяков он дал в себе превосходный пример, доказывающий что истинное просвещение, глубокое всестороннее образование не исключают в человеке его глубокую религиозность и искреннюю горячую преданность церковным преданиям и обрядам.

Но еще более яркое подтверждение этого положения дал в своем лице нижегородский врач С.А. Апраксин. Он мало известен широкой публике. Но более, чем Вл. С. Соловьев и А. С. Хомяков, он изучал старообрядчество, углублялся в его внутреннюю сущность и верно понял и оценил ее. Человек с высшим образованием, он прошел мучительную полосу отрицания и неверия и затем «с ясным сознанием всей лжи и неправды своего отрицательного исповедания вступил в лоно великороссийской церкви; он твердо поверил в учение церкви и в ее внешние обряды и установления, горел надеждой, что он наконец, отыскал вожделенный путь истины и спасения». Но то, что он увидел в господствующей церкви, что он исследовал в течении девятилетнего в ней пребывания, привело его в ужас и отчаяние. «И вот через девять лет стою я перед вами, — публично каялся он на нижегородском миссионерском съезде, — унылый, разочарованный, с таким чувством в сердце, какое про свою любящую мать, что она… блудница» («Девять лет на лоне православной церкви», стр. 1).

В господствующей церкви С. А. Апраксин нашел глубокое падение всех заветов и установлений древней св. Церкви. В современной синодальной церкви, — докладывал г. Апраксин съезду, — творится нечто невероятное, ужасное, возмутительное до глубины души: в ней попраны и забыты заветы свв. апостолов и свв. отцов, заброшен церковный устав, во всех храмах исковеркана и обезображена церковная служба, преданы посмеянию посты, продолжительные стояния на молитве, бдения, поклоны. Все это считается ненужной устарелой обрядностью. «Вот какое впечатление вынес я из своего 9-летнего пребывания в церкви православной! Вместо любящей матери — истинной наставницы и воспитательницы, я нашел баловницу-мачеху, заботящуюся больше о собственном удовольствии и благополучии, чем о правильном воспитании своих пасынков, которых притворно называет она «любящими чадами своими», а вместо внутреннего удовлетворения — душевную скорбь и горькое разочарование, и вот теперь стою я перед вами, не зная, что делать, куда идти» (стр 12). Что могли ответить на эту тяжелую скорбь интеллигентного человека отцы и господа миссионеры, сами повинные в разложении своей церкви? «По-видимому вы, – ответили они ему, уж слишком склоняетесь к старообрядчеству, – чего там хорошего? — одна буква и больше ничего». «Одна буква? — возражал миссионерам г. Апраксин. — Много раз я слыхал про эту «букву», не мало и думал о ней. О, если бы вы, православные миссионеры, вдумались хорошенько, прочувствовали бы и поняли эту «букву», увидели бы вы тогда, что за этой «буквой» скрывается великий дух — Дух Божий, разум святоотеческий, а за вашим «духом» –духом гордыни, лености и плотоугодия — скрывается облеченный в православные ризы протестантизм. Оттого-то вы так мало и цените вопрос о богослужении и все прочие указанные мною в докладе древнеправославные просветительно-воспитательные средства, что в ослепленной страстями своей душе вы давно уже стали близорукими рационалистами — протестантами, ничего не признающими, кроме своего немощного разума» («Прения по поводу доклада С. А Апраксина на миссион. съезде в Нижнем Новгороде», стр. 10). Доктор Апраксин чисто по-старообрядчески объяснил значение в Церкви обрядности и буквы. Подобно Вл. Соловьеву и г. Хомякову он сумел увидеть за этой буквой разум святоотеческий и Дух Божий. Высшее образование нисколько не помешало ему благоговейно преклониться перед церковной буквой, полной смысла и значения, и, по примеру старообрядцев, требовать, чтобы современная церковь шла «истинным путем древнего православия и благочестия» («Девять лет на лоне прав. церкви», стр. 15). В верующей личности С. А. Апраксина нашли себе место одновременно и высшее светское образование, и истинное церковное благочестие.

Любопытные сведения дает о г. Апраксине известный писатель Михаил Пришвин, лично беседовавший с ним по вопросам веры. «Доктор стал мне рассказывать раздраженно, — передает г. Пришвин в своей интересной книге «У стен града невидимого», — как ему пришлось девять лет бороться с духовенством за истинную православную церковь при смехе интеллигенции. Теперь он бросил все. Убедился, что только в староверчестве сохранилось то, чего он ищет. Австрийское согласие старообрядчества в особенности близко к его идеалам» («У стен града невидимого», стр. 65 и 66). М. Пришвин изучал старообрядчество в его жизненном проявлении, он присматривался к церковной жизни старообрядцев, к семейному и общественному их быту, расспрашивал стариков об их верованиях, мировоззрении, об их законах.

Их жизнь и ответы дали г. Пришвину основание сделать относительно старообрядцев следующее заключение. «Первый раз в жизни я понимаю, что значит Церковь для этих людей. Мне становится ясно, почему этот встретившийся мне на Волге доктор принял православную церковь в старинном виде, почему он понял ее, как художественное произведение, как просветительно- воспитательную систему для народа» («У стен града невидимого», стр. 74).

Близки к старообрядческому пониманию церковной видимости и взгляды известного современного вождя ищущей Бога интеллигенции Д. С. Мережковского. Он исповедует, что «истинное чудо религии и заключается в том, что она и мертвые камни делает как бы живыми». Храм св. Софии в Константинополе привел Д. С. На высокое религиозное настроение. «Почему не очевидна связь между св. Софией и христианством? — спрашивает Мережковский и отвечает: — Она (св. София) — такое же христианство и даже более, чем лилии. Ее мертвый камень таит в себе эту живую силу христианства, как в живом теле. Надо видеть этот храм, чтобы понять, что нигде не могла раздаться впервые «Херувимская», кроме как под твердым куполом св. Софии. Такое чувство, как будто находишься внутри огромной золотой лилии, пронизанной солнцем: благоухание, дыхание, душа этой вечной лилии, которая возносится к Богу, и есть «Херувимская». Но если бы не было твердой механики никейского собора, — то не было бы и твердых сводов св Софии, не было бы и «Херувимской». Если бы вы стали отрицать это, то вам пришлось бы разрушить св. Софию, пришлось бы пойти по пути Л. Н. Толстого, впасть в совершенный нигилизм относительно всей культуры».

(«Записки религиозно-философских собраний», стр. 469).

Д. С. Мережковский говорит о себе и своих единомышленниках: «Мы еще простодушны, мы еще удивляемся, умиляемся, у нас еще дух захватывает от некоторых текстов, с которыми гг. богословы обращаются как безграмотный сторож библиотеки с драгоценными палимпсестами Гомера. Может быть, у нас, не богословов, не церковников, такая же первобытная грубость мысли, но зато и такая же первобытная свежесть чувства, как у язычников, варваров, обращавшихся к христианству Богословы слишком привыкли к христианству. Оно для них серо, как будни. И самое яркое в христианстве, что нас жжет, как огонь, в руках богослова гаснет, становится холодным или, хуже того, чуть-чуть тепленьким пеплом»(стр.470). Речь идет о патентованных богословах господствующей церкви, которые с таким же тупым и мертвым чувством относятся ко всем церковным формам и обрядам, с каким безграмотные библиотечные сторожа обращаются с драгоценными историческими памятниками. Церковный обряд, буква для этих богословов — что-то мертвое, ненужное. Оно их не волнует, не захватывает, потому что они не хотят понять его значение, не замечают в нем духа живого. Иначе относятся к обрядам и букве старообрядцы. «Раскол старообрядческий, — говорит проф. Е. В Барсов, — на мой взгляд, вовсе не был результатом так называемого мертвообрядового направления, о котором написаны едва ли не целые книги. Напротив, старообрядчество возникло из самого живого мистического отношения к обряду» («Богословский Вестник», декабрь 1908г., стр. 662). Церковные формы, обряды, обычаи для старообрядцев не мертвое тело, а живое, полное жизненного смысла и церковного благоухания. Это, как выразился в одном месте проф. С. Н. Булгаков, поэзия, влекущая нас к небесам, к Богу.

Близко изучив старообрядчество и сам став старообрядцем, епископ Михаил, подобно проф. Барсову, пришел к заключению, что так называемое обрядоверие, в котором часто обвиняют старообрядцев, это — миф, выдумка. Предки наши держались за обряд крепко, как держимся за него и мы, но потому, что чувствовали его большую, неизмеримую силу. Обряды наши, и по проф. В. Ключевскому, — наглядная запись догматической истины. Обряд не может убивать духа. Дух создал его, и как воспоминание о прежде пережитом религиозном настроении, он снова будит это настроение, и если душа не спит, внешность и обряд снова одухотворяются для человека и становятся для него силой животворящей. Это одно уже должно было сделать обряды навсегда не только святыми, но и дать им навсегда силу благодатного освещения»

Такое значение обрядам приписывает и Д. С Мережковский, и В. О. Ключевский, и епископ Михаил. Неужели все они поэтому — обрядоверы, буквоеды, невежды, подменившие догматы обрядами. Кто осмелился сказать о них? Они — не только широко образованные люди, но и глубокого ума, необыкновенных дарований, стяжавшие себе большую известность и славу своими капитальными трудами и оригинальными мыслями. И если тем не менее они преклоняются перед церковными формами, признают за ними огромное духовно-воспитательное значение, видят в них живую силу христианства, способную волновать их душу, то это показывает, что истинное просвещение, всестороннее образование только глубже и яснее раскрывают внутреннюю силу обряда, а не устраняют его и не сводят на нечто ненужное и мертвое.

О выдающемся государственном деятеле Англии, В. Гландстоне, стоявшем долгое время во главе английского правительства и руководившем мировой политикой, рассказывают его биографы, что он был глубоко религиозным человеком и свято хранил все уставы и обычаи своей церкви. «По окончании университетского курса Гладстон, — говорит о нем проф. В. Соколов, — хотел даже посвятить себя на служение церкви в качестве приходского священника и только нежелание отца заставило его отказаться от этого намерения. До конца жизни своей он оставался человеком искренно-верующим, с твердыми религиозными убеждениями, а во всех церковных явлениях своей страны принимал всегда самое близкое и горячее участие. Живя в деревне, он ежедневно присутствовал на утреннем церковном богослужении, по воскресеньям произносил в приходской церкви поучения и ни разу не нарушил своих правил о воскресном отдыхе» («Рим и папа перед судом совести и истории», В. Гладстона, предисл. В С, стр. 11). Если бы он родился в старообрядчестве, он был бы примерным старообрядцем.

Мы могли бы бесконечно продолжать наши указания на знаменитых и выдающихся по уму и образованию людей, которые сумели сохранить в своей душе огонь веры и благоговейное отношение ко всем установлениям и обычаям Церкви. Но полагаем, что и указанные нами примеры убедительно и бесспорно доказывают, что подлинная церковность и свет широкого просвещения могут мирно уживаться в душе искренно верующих людей. Эти примеры доказывают, что и старообрядчеству с его вековым укладом и ревностным соблюдением всех заветов св. Церкви не чуждо самое глубокое и всестороннее образование. Последнее может еще более раскрыть внутреннюю его силу и значение.